Мы вернулись с одной из первых демонстраций в США после смерти в заключении 22-летней Махсы Амини, арестованной за неправильное ношение хиджаба, и он обратил мое внимание на главный лозунг протестующих: «Женщина, Жизнь, Свобода!» Я не могла выбросить его из головы и продолжала ходить кругами по гостиной нашего дома в Вашингтоне, повторяя его про себя. С тех пор это стало частью моей жизни: я просыпаюсь утром и ложусь спать ночью с этой смесью тревоги и восторга.

Я знаю, что было много ложных рассветов, не в последнюю очередь это относится к «арабской весне» десятилетней давности, но в Иране произошли две вещи, которые заставили нас понять, что это поворотный момент, независимо от результатов.

Первое - это то, что иранский народ в целом, а женщины и молодежь особенно, осознали свою силу и решили ее использовать. Это означает, что нечто фундаментальное изменилось. Они знают, что могут ходить по улицам Тегерана, не подчиняясь закону, так что их тела, то, как они появляются на публике, становятся знаком протеста. Это иранская женщина говорит режиму: «Я вам не принадлежу, вы не можете навязывать свой образ моей личности».

Вторая вещь заключается в том, что режим обнаружил, что потерпел неудачу. Насилие, применяемое Исламской Республикой, больше не происходит с позиции силы. Оно исходит из слабости. Они очень боятся, и единственное, что им остается, - это оружие. В ходе недавних протестов было убито более 222 человек, включая молодых женщин, таких как Ника Шакарами и Сарина Эсмаилзаде, обеим по 16 лет. Конечно, мы возмущены тем, что этих молодых людей убивают без разбора, почти у нас на глазах, но есть и понимание того, что это происходит потому, что протестующие не собираются сдаваться, и потому, что у этого режима не осталось другой альтернативы.

Я происхожу из политизированной семьи, хотя мои родители (оба) были очень плохими политиками, потому что они были очень независимыми. Мой отец был мэром Тегерана во время Белой революции 1963 года и был брошен в тюрьму на четыре года по сфабрикованному обвинению, прежде чем его оправдали. Моя мать была одной из первых женщин, прошедших в парламент после того, как в том же году это стало законным.

Когда я была молодой преподавательницей Тегеранского университета, меня вместе с двумя моими коллегами исключили за отказ носить хиджаб. Помню, как заведующий кафедрой английского языка спросил меня, почему я сопротивляюсь, ведь завтра мне придется надеть его в местном продуктовом магазине, а университет - это не продуктовый магазин. Однако, если бы я надела ее, мне было бы стыдно перед своими студентами, потому что каким бы образцом для подражания я стала для них?

Есть одна вещь, которую люди не замечают в отношении иранских женщин. Она заключается в том, что их борьба - это, прежде всего, борьба против унижения, борьба за личное достоинство. Легче подвергнуться физической порке, чем оскорблению в виде принуждения носить чадру или проходя тест на девственность, как это сделала одна из моих студенток.

Для иранских женщин это движение имеет экзистенциальное значение. Оно говорит: мы больше не можем терпеть это навязывание. Мы есть те, кто мы есть.

В 1981 году я потеряла работу в университете, но осталась в Иране, хотя преподавать и писать становилось все труднее. Я вела небольшой частный класс, о котором писала в книге «Читая Лолиту в Тегеране» (2003), и почти 20 лет спустя некоторые из студентов по-прежнему остаются моими друзьями. В 1997 году я уехала в США. И я, и мой муж уже провели время на Западе.

В 13 лет меня отправили в Англию, в школу в Ланкастере, где я ютилась под одеялом с грелкой и читала книги, которые стали моим переносным домом, а позже я училась в США. Мой муж учился в США на инженера, и мы познакомились там во время студенческого движения в 70-х годах.

Мы вернулись в Иран только в 1979 году, как раз когда шах был свергнут в результате исламской революции. Я помню, как приехала в аэропорт и увидела революционных гвардейцев с оружием, обыскивающих людей на предмет алкоголя. Тогда я поняла, что это больше не мой дом. Моим единственным домом стал переносной дом, который я построила из книг. Почти сразу же начались демонстрации протеста. 8 марта 1979 года десятки тысяч женщин вышли на улицы по всему Ирану против введения аятоллой Хомейни обязательного хиджаба. Они вышла на улицы под лозунгом: «Свобода - не западная и не восточная, свобода глобальна!».

Мы оставались в Исламской Республике 18 лет, но к тому времени, когда мы уехали, нашим сыну и дочери было 11 и 13 лет, и мы хотели, чтобы они, как и мы, были свободны в своем выборе.

Одна из вещей, которая впечатляет меня в сегодняшних молодых демонстрантах, заключается в том, что, в отличие от моего поколения, они не идеологичны. Они не пристрастны. Они говорят: мы хотим свободы и достойной жизни. Они просят о единстве. Для иранских женщин это движение имеет экзистенциальное значение. Оно говорит: мы больше не можем терпеть это навязывание. И именно поэтому режим не может победить.

Они могут уничтожить политические организации, но что они собираются делать с тысячами и тысячами женщин, которые выходят на улицы, отказываясь носить хиджаб?

Могут ли они посадить их всех в тюрьму, убить всех? К счастью, нет. И эти молодые женщины удивительны: они выходят на улицы и рискуют жизнью, бросая свои хиджабы в огонь. Некоторых пытают и даже убивают, но они не сдаются. Это опровергает мифологию о том, что Исламская Республика диктует традиции и культуру Ирана.

Я была очень разочарована на Западе, потому что, когда я начинаю говорить о положении женщин в Иране, кто-нибудь обязательно бросает замечание: "Но вы же западный человек, а это их культура". И это меня очень злит, это выглядит так, как будто у Запада есть какая-то монополия на свободу, а ДНК иранских женщин чем-то отличается, так что они не хотят свободы выбора; видимо они хотят, чтобы их выдавали замуж в девять лет или забивали камнями до смерти за проституцию. Это оскорбление. И это никакая не религия; моя бабушка была ортодоксальной мусульманкой, и она никогда не заставляла своих детей и внуков носить чадру. Моя мать считала себя мусульманкой и никогда ее не носила. Режим [исламской республики] конфисковал религию, он использует ее как идеологию, и это большая тема - важная тема для фундаменталистских и тоталитарных умонастроений во всем мире. Я говорю людям, что каждой культуре есть чего стыдиться, например, рабство когда-то было частью культуры США. Каждая культура имеет право меняться.

Тот, кто думает, что Исламская Республика представляет наши традиции и культуру, должен пойти и почитать книги по истории. Примерно в то же время, когда женщины пробуждались на Западе, в 19 веке, они пробуждались и в Иране. В 1848 году первая женщина сняла с себя хиджаб перед публикой: Тахире Куррат аль-'Айн, поэт и богослов, последовательница веры, которая позже станет религией Бахаи. Она была посажена под домашний арест и убита, потому что стала слишком популярна. Она сказала: «Вы можете убить меня, как только захотите, но вы не сможете остановить освобождение женщин».

На протяжении всего 20-го века женщины продолжали бороться за свои права, так что к моменту исламской революции они были активны во всех сферах жизни: инженеры, пилоты, врачи, министры правительства. Поэтому сегодня эти молодые женщины не только смотрят на Запад или другие страны в поисках свободы; они смотрят на своих собственных матерей, бабушек и прабабушек.

Но это проблема не только Ирана: я вижу тоталитарные тенденции и на Западе - от запрета книг до запрета абортов, запрета протестов и всего прочего.

Пять лет назад я ушла на пенсию из Школы перспективных международных исследований Джона Хопкинса после 20 лет работы, чтобы полностью посвятить себя писательской деятельности. Моя миссия сейчас (говоря словами Джеймса Болдуина) - нарушать покой и не быть удобной. Я поддерживаю свой переносной дом, читая стихи на фарси и английском, и мечтаю, что однажды вернусь в Иран.