Призрак сектантства преследует Ближний Восток. Его обвиняют в хаосе, конфликтах и экстремизме. Эти определения связаны с тем, что основная линия разлома: рассматривается как противостояние суннитов и шиитов. Такая концепция обладает силой и изяществом великой теории, которая, казалось бы, объясняет все. Сунниты, сраженные и озлобленные шиитскими амбициями, в большом количестве радикализируются, присоединяются к «Аль-Каиде» или вступают в ИГИЛ (обе организации запрещены в России). Шииты, движимые беспокойством меньшинства, переступают границы и стремятся к власти.

Прошлые и нынешние трения между двумя основными ветвями ислама, бесспорно, играют определенную роль в динамике региона. Но подавляющее большинство недавних актов насилия, которые привели к опустошению и разорению значительной части Ближнего Востока, имеют мало общего с этим напряжением. Самая кровавая, самая ожесточенная и самая серьезная борьба происходит прямо внутри суннитского мира. Сектантство – это политически целесообразная басня, которую удобно использовать для прикрытия старомодной борьбы за власть, плохого обращения с меньшинствами и жестоких тоталитарных практик обращения с населением.

Самый жестокий суннитский субъект в регионе, Исламское государство, несмотря на все свои антишиитские высказывания, утверждает, что сунниты составляют подавляющее большинство его жертв. Ожесточенные бои за иракский город Мосул или сирийский город Ракка связаны с борьбой между суннитами (суннитские племена участвовали в штурме Мосула правительством Ирака; большинство курдов, из среды которых вышли добровольцы, атаковавшие столицу ИГИЛ Ракку, тоже сунниты. – Прим). Атаки ИГИЛ в Египте, Сомали, Ливии, Нигерии и других странах почти всегда направлены против суннитов. Хотя есть несколько примеров широкомасштабных убийств шиитов этой группой.

Арабские восстания, самый важный политический переворот, потрясший арабский мир за последнее поколение, как правило, включали в себя внутрисуннитские сражения: в Тунисе, где начались восстания; в Египте, где они выросли; в Ливии, где они продолжаются. То же самое можно сказать и о необычайно жестокой и кровавой гражданской войне в Алжире в 1990-х годах. Каждый эпизод беспорядков сопровождался ожесточенными столкновениями и сменой альянсов между «Братьями-мусульманами», неоосманистами, салафитами и джихадистами. Более умеренные силы – «Аль-Азхар» в Каире, иорданские хашимитисты и подавляющее большинство мирных суннитов – беспомощно стояли в стороне, надеясь, что беспорядки утихнут, и с тревогой ожидая возможности быть услышанными.

В сирийской трагедии разделение между суннитами и алавитами обычно представлено как подмножество более широкой суннитско-шиитской конфронтации и как центральное для понимания насилия. Тем не менее режим Асада не является исключительно алавитским (семья Асада принадлежит к алавитам – шиитской крайней секте, руководство спецслужб и армии Сирии состоит преимущественно из алавитов. – Прим.) поскольку он был построен вокруг союза между алавитами, суннитским средним классом и множеством религиозных меньшинств. Трудно представить себе, чтобы режим выжил, не имея хотя бы некоторой поддержки со стороны суннитов (общины, преобладающей в стране): на протяжении большей части своей истории он опирался на финансовую и политическую поддержку суннитских монархий Персидского залива, в первую очередь Саудовской Аравии. На ранних этапах американской оккупации Ирака сирийский режим обеспечил транзит радикальных суннитских боевиков-исламистов в страну, где они стали мишенью американцев и в основном поддерживаемых Ираном шиитов.

Стремление Ирана и «Хезболлы» к защите Асада является политическим и стратегическим и не объясняется исключительно общей сектантской идентичностью. Действительно, режим Сирии по своей религиозной ориентации настолько далек от режима Исламской Республики, насколько это вообще возможно. В значительной степени война в Сирии стала битвой между суннитскими исламистскими группами различных убеждений и их покровителями, которые тратили больше времени, жизни и средств на борьбу друг с другом, чем на борьбу с режимом.

Те, кто хочет сосредоточиться исключительно на суннитско-алавитском конфликте в Сирии, игнорируют другие существенные факты. Суннитские повстанческие группировки чаще преследовали суннитов, чем алавитов. Исламистские группировки осаждали христианские общины, оскверняли их символы, грабили их деревни, убивали их религиозных лидеров и изгоняли их из древних родных мест. Когда Россия спасла режим в Дамаске, убив при этом большое количество суннитов, арабские лидеры суннитов не отвергли Путина; вместо этого они начали паломничество в Москву с предложениями о покупках оружия, о торговых сделках и стратегических альянсах. Египет, самая густонаселенная суннитская арабская страна и резиденция самого уважаемого Центра суннитского образования, поддерживал каналы связи с режимом Асада и держался на расстоянии от оппозиции. Каир боится не шиитской или алавитской угрозы со стороны режима Асада, а исламистской суннитской угрозы со стороны антиасадовской оппозиции. Алжир, крупнейшее государство Магриба, действовал аналогичным образом. Неудивительно, что после окончания войны ОАЭ и Бахрейн решили восстановить дипломатические отношения с сирийским режимом. Оба государства озабочены борьбой против Турции и Катара и разделяют страх перед суннитским исламизмом. Саудовская Аравия не отстает от них.

Сложная история Йемена имеет сектантские аспекты, но было бы неверно описывать гражданскую войну в этой стране как прямой результат суннитско-шиитского раскола. Повстанцы-хуситы в значительной степени движимы убежденностью в том, что их идентичность находится под угрозой. Иранская революция помогла создать модель для подражания и союзника для них. Но в основе недовольства хуситов лежат социальные проблемы: они возмущены потерей своего статуса и растущим пренебрежением режима Йемена к северной части страны, к их оплоту. Конфликт превратился в саудовско-иранскую прокси-войну не из-за древних или прочных сектантских идентичностей. Как только хуситы получили ограниченную иранскую поддержку, они столкнулись с атакой, с вторжением в Йемен, с интервенцией, которая происходит под руководством Саудовской Аравии. После этого хуситы все чаще искали поддержки Тегерана. Иран, которому представилась неожиданная возможность усилить свои позиции в регионе, согласился. Это геополитика больше, чем сектантство, стратегическое соперничество больше, чем религиозное соперничество.

К тому же конфликт между хуситами и возглавляемой Саудовской Аравией коалицией – лишь один из многих, разрывающих Йемен по швам. Когда эта война закончится, конфликты вокруг южных сепаратистов, «Аль-Каиды», ИГИЛ и салафитов – все они представляют различные версии суннитского ислама – вероятно, будут бушевать и дальше, усугубляясь саудовско-эмиратскими амбициями, расхождениями и соперничеством (ОАЭ поддерживают в Йемене южных суннитских сепаратистов, а СА – противостоящее им суннитское правительство президента Хади. – Прим.).

Последний, наиболее освещенный в СМИ и самый яркий акт насилия – убийство Джамала Хашогги, также является внутренним суннитским делом. Убитый журналист был суннитом. Преступники были суннитами. Турция – страна, в которой произошло убийство и которая сыграла важную роль в утечке информации о преступниках, также является преимущественно суннитской. Фоном для убийства является перетягивание каната между различными вариантами суннитского ислама: аскетическими ваххабитами (за них стоит Саудовская Аравия), активистами «Братьев-мусульман» и государственническими неоосманами (блок Турции и Катара поддерживает и финансирует на Ближнем Востоке «Братьев-мусульман» – движение, выступающее за политическую систему, основанную на принципах шариата). Эти силы конкурирует за лидерство. В этой многолюдной драме явно отсутствует Иран – главная шиитская страна региона.

Список можно продолжить. Ливанский премьер-министр, задержанный режимом суннитской Саудовской Аравии в 2017 году, был суннитом. «Хезболла» увеличила число своих суннитских союзников в парламенте и правительстве Ливана после вмешательства в сирийскую гражданскую войну против суннитских повстанцев. Шииты не вовлечены в ожесточенный межпалестинский раскол между ФАТХом и ХАМАСом. Шииты не вовлечены в алжиро-марокканский конфликт вокруг Западной Сахары, продолжающуюся саудовско-иорданскую напряженность, саудовско-марокканскую напряженность, саудовско-катарскую вражду или в борьбу за влияние между Саудовской Аравией, Катаром и США на Африканском Роге. Они не вовлечены в турецкую кампанию против курдов. Продолжающийся хаос в Ливии обусловлен прежде всего этническим, племенным или региональным соперничеством между суннитами.

В Ираке внутрипартийная напряженность определяет политическое пространство и может играть более важную роль в формировании будущей политики, чем межконфессиональный раскол. Шиитский Иран, а не суннитская Турция и не суннитские страны Персидского залива был первым, кто поставил оружие преимущественно суннитским курдам Ирака, когда им угрожал ИГИЛ (организация запрещена в России). Попытки Саудовской Аравии наладить связи с шиитскими элементами в Ираке (имеется в виду популярное движение Сайрун во главе с шиитским клириком Муктадой Садром) и прочные отношения Ирана с некоторыми иракскими суннитами не вписываются в бинарную сектантскую динамику. Как и отказ Пакистана – одной из крупнейших суннитских стран в мире – прислушаться к призыву Саудовской Аравии и направить вооруженные силы в Йемен. На фоне недавних потрясений в Ираке и Ливане шиитские анклавы на юге обеих стран, хотя и граничили с суннитскими общинами, не испытывали серьезных нападений или угроз со стороны своих суннитских соседей.

Конечно, суннитско-шиитский раскол существует. Он постоянно используется Саудовской Аравией и Ираном для мобилизации соответствующих групп населения в борьбе за региональное влияние. «Аль-Каида» и ИГИЛ также нападают на шиитов в Ираке, Пакистане и Афганистане, чтобы разжечь межконфессиональную рознь, от которой они надеются получить прибыль. Но это тактика войны, а не ее причины. В регионах и в религиях, чьи славные дни остались в прошлом, история становится мощным тонизирующим средством для мобилизации масс. Политические лидеры обращаются к старым распрям, чтобы раздуть пламя противостояния и одновременно оживить воспоминания о великолепных днях прошлого. Неспособные апеллировать к высшим ценностям, таким как свобода и терпимость, они прибегают к повествованиям о древних конфликтах, чтобы разжечь пыл и преданность.

Существует объяснение, почему боевые действия происходят чаще среди суннитов, чем между суннитами и шиитами. Сунниты составляют неоспоримое большинство в регионе, их около 80 процентов, и угроза того, что они будут захвачены своими шиитскими братьями, невелика. Шииты давно признали, что они останутся меньшинством среди подавляющего большинстве суннитов. Сунниты различных убеждений соперничают за господство и контроль над своей ветвью ислама; в этой борьбе мало что можно выиграть от борьбы с шиитами.

Неверное понимание сущности борьбы, охватившей Ближний Восток, поощряет ошибочные средства защиты от конфликтов. Разговоры об умеренных суннитских арабских государствах, удивительным образом укоренившиеся в американских внешнеполитических кругах, – это бред. Те, кто выступал за военную поддержку вооруженной сирийской оппозиции, обычно утверждали, что это необходимо, чтобы избежать отчуждения «суннитского мира». Решение вооружить сирийскую оппозицию, однако, не означало перехода на сторону суннитов против несуннитов; оно означало лишь участие в ожесточенной внутрисуннитской борьбе. Это был выбор, основанный на ошибочном убеждении, что рядовые сирийские сунниты надеялись, что исламистская оппозиция одержит верх над режимом Асада из-за его зверств.

Неверное толкование Западом сути ближневосточных конфликтов также привело к неспособности предвидеть, как Иран, самое могущественное шиитское государство, и Турция, самая могущественная суннитская держава, согласятся не допустить, чтобы их вполне реальные разногласия помешали достижению взаимопонимания. Это ошибочное мышление Запада привело к неверному пониманию динамики, лежащей в основе отношений между иранскими и иракскими шиитами, движимыми не столько сектантской солидарностью, сколько общей тревогой по поводу роли Соединенных Штатов. Если американские войска полностью уйдут из Ирака, то различия между ними – между иранским и иракским национализмом и между доминирующими иранским и иракским вариантами шиизма – скорее всего выйдут на первый план (это уже происходит сегодня в ходе восстания шиитской молодежи Ирака против правительства, в котором сильны позиции проиранских шиитских партий). Это ошибочное мнение о Ближнем Востоке также заставило Вашингтон просчитаться в связи с последствиями поддержки Россией сирийского режима. Отнюдь не нанося ущерба своим отношениям с арабскими государствами, Москва установила и узаконила свое присутствие во всем регионе.

Сегодня суннитско-шиитская призма, через которую некоторые люди пытаются рассматривать регион, побуждает к нелепым занятиям. Попытка создать арабское НАТО, призванное объединить суннитские арабские государства, находящиеся в оппозиции к Ирану, погрязла в междоусобицах в Персидском заливе. Сунниты в регионе по-прежнему воспринимают Иран как стратегическую угрозу. Но американская вера в то, что воинственная риторика США может объединить арабов-суннитов в антииранский альянс, процветает в то время, когда суннитские режимы все больше обеспокоены вызовом, брошенным Турцией. Неоосманская мечта является для них (прежде всего для суннитской Саудовской Аравии – самой богатой арабской страны) конкурентом в том смысле, в котором Иран им не является. Исторические корни борьбы между османами и арабами уходят в прошлое на сотни лет. Османская империя правила Меккой и Мединой в течение четырех столетий – Персия никогда этого не делала. Тоска по блистательному прошлому не исчезает так легко.

Принятие упрощенных теорий имеет реальные последствия. Ошибочные представления о событиях упускают из виду реальную борьбу, формирующую то, чем станет Ближний Восток в будущем.